За доброй надеждой - Страница 214

214

Приветствую тень ваших парусов на этих волнах, глубокоуважаемый Иван Федорович Крузенштерн! Как вы сейчас там, на Васильевском острове, на набережной Лейтенанта Шмидта? Пожалуй, снег уже опять украшает ваши эполеты... Передайте мой поклон Неве!.. Не знаете ли, почему наши корабли больше не называют «Надеждой»?

Есть остров на том океане -

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт.

Причудливые вулканические базальты, поднимающиеся на полкилометра, с вершины которых смотрит на звезды Святая Елена. Мертвая зыбь обвивает ее подножие, прибойная пена белеет и сквозь мрак.

Лермонтов бродил здесь мыслями сто тридцать лет назад. Ступал вместе с императором по холодному ночному песку под базальтами. Плыл по ночным волнам зыби на корабле «Воздушный».

Еще в раннем детстве я выучил «Воздушный корабль» наизусть. И все пытался нарисовать его и звезды. На черное небо я капал белила. Звезды гасли, как только акварель высыхала.

Медленно, почти параллельно горизонту пролетает метеорит и гаснет...

Три десятилетия я плыл к этим звездам. Вот они. Вот край Южного Креста над горизонтом — очень, простите, невыразительное созвездие. Самое величественное — экваториальный царь — Орион. Но хочется увидеть Медведицу с детенышем — самое родное. Мы так давно уже ее не видели и неизвестно, когда еще увидим...

Воздушный корабль молча скользит, без матросов, без капитана, закрывает парусами южные звезды. Это не тучи гасят звезды, а его паруса...

«Воздушный корабль», строчка «Под снегом холодной России...», приводит ко мне в рубку тень Старого капрала: «Русский поход вспоминая...»

Шаляпин скорбит и гремит посередине Атлантики: «Дерзкие слышу слова, тень императора встала... Прочь! Не завязывать глаз!..»

Лермонтов, Беранже, Старый капрал, «Воздушный корабль» — неплохие у меня сегодня на ночной вахте попутчики.

Кто ты? Фильтр, через который некто пропускает свет звезд, тепло Солнца и холод морей, и бег дельфинов. Вот и все. И если есть смысл в нашем существовании, то это смысл фильтра. Ты миллиардный фильтр, но, пройдя сквозь тебя, звезды делаются иными, нежели для всех других. Вот и все. Звезды принадлежат всем, и только одно принадлежит тебе — твои воспоминания... Звезды исчезли. Воздушный корабль закрыл парусами все небо.

Я пил чай, такой крепкий, что начинало подташнивать, курил заплесневелую «Новость». Хотелось удержать в себе настроение старых стихов. Стихи были отличной чеканки, слова в них туго звенели, как камень под затыльником приклада, когда солдаты берут «к ноге».

Старинных слов отменная чеканка...

Ночная вахта отказалась есть корейку, потому что у нее якобы какой-то запах появился. Я, намазав корейку горчицей, съел и рассказал ребятам о столярном клее, как мы в блокаду считали его деликатесом. Все долго, от души смеялись: «Ну, Викторыч, уж вы даете, так даете! Ну, Викторыч, никто лучше вас не заливает!..» Второй механик добавил: «У меня тетка блокадница. Клей, правда, ели, но только желатин, а столярный никто есть не станет — не крути ребятам мозги...»

Сперва я обозлился, полез в бутылку, потом взял себя в руки — безразлично стало. И грустно, что мы уже так далеки друг от друга, говорим на разных языках.

Мой сумасшедший знакомый из архангельского сквера так же вот не захотел спорить, доказывать. Это и есть смысл его «Хандры». Смертельно опасная штука. Подлаживаться к людям, мириться с мещанством в них, чтобы обрести тишину и покой, — значит, погубить в первую очередь свою душу.

Стыковка на мокрой орбите

Американцы летят на Луну.

Мои кокосы с острова Сайрен уже сморщились и почернели, как физиономии старых эскимосов. Глаз привык к кораллам. И уже не тянет перебирать сингапурские и уругвайские открытки.

Но каюта все еще кажется уютным убежищем.

В длинных рейсах развивается стремление к постоянству микромира и одиночеству. Или, наоборот, каютобоязнь, когда человек боится одиночества и все время стремится к людям и даже надоедает им. Мои коллеги-штурмана на «Невеле» относятся, как и я, к первому типу. Вахта в рубке — каюта, каюта — вахта. Все в основном спят в свободное время в космическом одиночестве.

Когда работают наши «рога», то есть мощный передатчик ретранслирует в Центр управления сигналы космических объектов, все живое на судне прячется под экран стальных палуб. Кроме старика боцмана и фрегатов. Боцман упрямо утверждает, что ему уже нечего терять. А фрегаты, которые в момент работы передатчика закладывают над самыми антеннами виражи (фрегаты не любят опережать судно, а мы идем самым малым), наверняка попадают в зону облучения. Интересно, действует оно на них или нет. Во всяком случае, они его не ощущают. Их молчаливое парение напоминает мне величавую повадку Анны Ахматовой. И у всех оно вызывает почтительное отношение. Кроме Володьки Перепелкина.

Он: «Н-да-а! Здоровенные! Жирные, наверное, как гуси...»

И ведь он действительно закончил факультет журналистики и обожает писать заметки в морские газеты, и его печатают, и он собирается вступать в Союз журналистов.

Основной метод современного производства — серийный. Чем больше серия, тем выше качество и ниже цена продукта. В основе производства лежит штамп. Из цеха с конвейера штамп переходит в жизнь, в газету, в книги и даже в космос.

Известно, что наши космонавты при обмене информацией с пунктом управления обычно прибегают к лаконичным стандартным фразам. Вот что получилось в результате с Быковским. Он летал уже несколько суток и доложил: «Впервые был космический стул». Земля приняла «космический стук», то есть метеорит. Тревога продолжалась около часа. Когда корабль вошел в зону радиосвязи, Быковскому приказали немедленно доложить, где он слышал стук, характер стука и давление в корабле. Быковский сообщил, что с давлением все в порядке (Ю. Гагарин, В. Лебедев. Психология и космос. — «Молодая гвардия», 1971, с. 79).

214